за столиком, среди златозубых мужиков и их толстых бабищ. Поговорим, перекрикивая блатняк, который поют тамошние музыканты.
— Нет-нет-нет, — Ева рассмеялась. — Ни за что! Коктейль — это, конечно, здорово, но я бы сейчас лучше горячего чая выпила.
Я достал из рюкзака термос, открутил от него крышку. Из горлышка повалил пар. Я наполнил крышку-кружку и протянул Еве.
— Ммм, вкусно! — сказала она, сделав глоток. — А с чем это? С вареньем?
— Ага, с малиновым, — кивнул я. — И капелькой рижского бальзама.
— Чудеса, — Ева обхватила чашку обеими руками, согревая замерзшие пальцы. Замолчала. Мечтательный взгляд устремился к черной воде реки Волчья. А я смотрел на нее. Красивая. Да, она определенно то, что надо.
— Ты странный, — снова повторила Ева, протягивая мне опустевшую чашку. — Так зачем мы сюда пришли?
— Почему-то захотелось показать тебе это место, — улыбнулся я. — Я вспомнил про него и про тебя, и как-то вы так удачно… совместились.
— Опять врешь, как про стихи? — хитро прищурилась она.
— Вру, — кивнул я. — На самом деле, мне нужна муза. И когда я понял это, то сразу подумал о тебе.
— Муза? — брови девушки взлетели вверх. — Клио, Терпсихора, Каллиопа?
— Вроде того, — усмехнулся я. — Кто-то, кому я буду посвящать свои подвиги. И которая будет меня подталкивать в нужную сторону, если я вдруг начну топтаться на месте.
— А ты же знаешь, что у меня есть парень? — спросила она.
— Как-то пафосно это все звучит, в голове по-другому было, — задумчиво проговорил я, не обратив на ее высказывание парне никакого внимания. — Подвиги, музы… Похоже, это место так влияет. Наверное, под этим деревом сидел какой-нибудь знаменитый новокиневский поэт и сочинял свои пафосные стихи. А потом дерево спилили, и теперь пень распространяет… гм… эманации.
Пальцы Евы снова коснулись моей щеки. Она повернула мое лицо к своему, губы ее приоткрылись.
Поцелуй был недолгим, но понятным. Ян-Цеппелин проиграл.
На самом деле, мне не пришлось прикидываться и что-то из себя изображать. И насчет музы я даже не очень преувеличил. Мне всегда было как-то проще работать ради женщины. После дембеля я устроился охранником, и так бы, наверное, до пенсии и проработал, потрахивая случайных барышень, а по выхам пиная мяч с друзьями. А что? Меня все устраивало, денег лично на себя было достаточно. Но потом появилась Ленка, капризная остроязыкая егоза, и стало как-то… недостаточно. Не то, чтобы она требовала покупать себе шмотки и таскать себя по ресторанам и горнолыжным курортам. Это оказалось нужно мне. Баловать свою девочку, чтобы видеть, как ее глаза блестят. И неожиданно оказалось, что разобраться с бюрократией и всякими там лицензиями — вполне возможно, хотя раньше было категорически лень возиться. Так и появилось моя первая охранная контора «Эгида». Потом Ленка сбежала от меня к какому-то литератору. Любвеобильная барышня была, усидеть на одном мужике дольше пары лет для нее было чем-то невыносимым.
Я отнесся с пониманием, не запил даже. Но дела как-то подзабросил, наделал даже сколько-то долгов, «Эгида» развалилась, а я ушел в телохраны. Платили нормально так, я в иной месяц даже собственным бизнесом меньше зарабатывал. Рабочий день удобный, машина в постоянном пользовании. Лафа, одним словом. Настоящий такой собачий рай — не надо ничего решать, в миске всегда есть жрачка.
И меня опять все устраивало, пока я не познакомился с Дариной. Племянница босса вернулась из Европы, где получала образование. Остроумная, язвительная, но при этом настоящая леди.
Мы переспали на светском приеме в беседке в тенистой части хозяйского парка. Кажется, она только что посмотрела фильм «Телохранитель», а тут удачно подвернулся я. А на следующий день она снова смотрела сквозь меня, как будто меня не существует.
И тут я снова закусился. Посмотрел на себя, на свою жизнь, на собачье счастье. Собрал жопу в кулак, уволился. Снова прошел через бюрократические огонь-воду-медные трубы. Обновил лицензии, взял кредит, снял офис.
У меня ничего с ней не было. Просто каждый раз, когда мне хотелось бросить этот чертов бизнес и удариться в дауншифтинг — пойти опять в охрану, переложить все решения на кого-то другого, я думал про нее. Представлял этот ее прозрачный взгляд насквозь. А потом поднимался и шел сворачивать свои горы.
Потом мы встретились на губернаторском балу, уже оба в качестве приглашенных гостей, но это была совсем другая история.
А теперь вот Ева. Красивая, загадочная, себе на уме. И я снова готов рвать этот мир в клочья.
* * *
В поход на городскую свалку за «хабаром» кроме нас с Илюхой-Бесом пошли еще обе его подружки — блондинка и булочка, длиннолицый толкиенист, который играл на той вечеринке на гитаре, а я притащил с собой Бельфегора. Который позвонил мне как раз перед тем, как у вышел из дома. С собой я взял запасную одежду, которую мы бросили дома у Илюхи. И подобрал на улице кусок железной трубы. Опять же, по совету Илюхи, на тот случай, если придется схлестнуться с обитающими там бомжами.
С одной стороны, к идее я отнесся без восторга, но тут дело такое… Пока у меня нет возможности бросить в будущего мастера-кожевника пачкой денег, я предпочитал все-таки держать руку на пульсе и по мере возможностей принимать участие в изготовлении костюмов для моих говнарей. Ну а раз мастер считает, что для этого нужно предпринять экспедицию в филиал местного постапокалипсиса, значит так тому и быть.
Выглядела наша компашка примерно так же, как и вонючие обитатели загородных куч мусора. Когда я спросил, как нужно одеваться для похода, невозмутимый Бес пожал плечами и сказал:
— Может быть, придется потом выбросить все, считая трусы. Ну а дальше сам думай.
Шел этот бомжацкий прикид из всех нас только блондинке. Которая в робе и черной шапочке, из-под которой выбивались светлые пряди, смотрелась как Никита из одноименного сериала. На остальных без смеха смотреть было нельзя.
Мы вывалились из автобуса на остановке посреди нигде. Чуть в отдалении от дороги чадила черным дымом куча старых покрышек. А еще чуть дальше, по другую сторону от проселка, высились кучи мусора, над которыми кружили стаи ворон. Картину тоскливой вонючей разрухи довершала покосившаяся опора лэп на горизонте.
Нда, по своей воле я бы туда не пошел, конечно.
Впрочем, как выяснилось, к мразотной вони можно даже привыкнуть. Особенно если лицо замотать тряпкой.
— Слушай, а зачем на свалку? — спросил я, когда мы углубились в мусорный полигон по едва заметной тропке среди куч барахла. — Не проще купить фурнитуру, например?
— Если знаешь места, где такие штуки продают, скажешь? — криво усмехнулся Бес, вытаскивая из завала женскую сумочку. — Я пока нашел только месторождение металлических заклепок, а вот уголки, к примеру, не знаю, где продаются.
Жестом волшебника он извлек из кармана опасную бритву и принялся ловко и уверенно срезать с сумочки металлические части.
— Короче, объясняю, — сказал он, выкинув ошметки сумки обратно в кучу. — Нам нужны кожаные голенища сапог, всякие вот такие шурушки, еще на выброшенной мебели бывают такие шишечки и розеточки, их тоже скручивайте. Ну и помните, мы как сороки — блестящее видим, подбираем. Усекли?
Мы немного рассредоточились, но из вида друг друга старались не терять. Минут через пятнадцать я понял, почему его ни капельки не напрягло, что я не могу поехать с ним утром, и он с легкостью перенес поход на послеобеденное время. Я засомневался, что, мол, времени до темноты же совсем немного останется. А он только криво ухмыльнулся. Ну да, выдержать в таком месте дольше часа — это надо быть или героем с железной волей, или человеком, не ощущающим запахов, или бомжом.
— Ха-ха, смотрите, что нашла! — блондинка стояла с победным видом на куче и держала в руках вырезанный из дерева член. Какой-то резчик по дереву постарался, выглядел весьма анатомично.
— Забирай, — заржал Бес. — Пригодится долгими зимними вечерами.
— Фу, вот еще! — скорчила рожу блондинка. — Что за извращение?
Бес взобрался к ней на кучу, задумчиво взял у нее из рук деревянный хрен. Махнул им пару раз, как мечом и встал в горделивую позу.
— Почему же извращение? — сказал он, размахивая находкой, как дирижерской палочкой. — Например, все мужики точно дрочат!
— Прямо все? — хитро спросила «булочка».
— Точно тебе говорю! — заверил Бес. — Абсолютно все. Но никто в этом никогда не признается.
— И ты дрочишь? —
